Литературный контекст: журналы и журнальная полемика. Русская литературная критика XIX века. Предисловие Литературная критика 60 годов 19 века

Важное место в русской лите-ратурно-общественной жизни зани-мала литературная критика.

Как соотносятся критика и художественная лите-ратура? Казалось бы, не возникает сомнений, что литература первична, а критика вторична, иными словами, что критическая мысль следует в своем развитии за движением литературы и не может содержать более того, что дано литературой. В прин-ципе так оно и есть, однако для русской критики еще со времен декабристов стало традицией обра-щение к проблемам не только чисто литературным, но и общественным, философским, нравственным. Кроме того, известны случаи, когда лучшие критики оказывались способными давать такие прогнозы ли-тературного развития, которые в последующем полно-стью оправдывались.

Общественная жизнь 60-х гг. была весьма напряженной. Литературная критика как раз и являлась одной из основных сфер идейной борьбы, что нашло отражение в острой по-лемике между представителями различных направле-ний. Защитники революционно-демократической идео-логии и сторонники «чистого искусства» отстаивали диаметрально противоположные теории, по-разному смотрели на цели и задачи литературного творчества.

Далеко не все выдающиеся писатели XIX в. при-знавали справедливость острой литературной поле-мики, когда одни отстаивали благотворность только гоголевских традиций, а другие принимали только «чистую поэзию» Пушкина. Однако Тургенев писал Дружинину о необходимости в русской литературе и Пушкина, и Гоголя: «Пушкинское отступило было на второй план — пусть опять выступит вперед, но не с тем, чтобы сменить гоголевское. Гоголевское влияние и в жизни, и в литературе нам еще крайне нужно». Сходной позиции придерживался и Некра-сов, который в период наиболее острой полемики призывал молодое поколение учиться у Пушкина: «...поучайтесь примером великого поэта любить ис-кусство, правду и родину, и если Бог дал Вам талант, идите по следам Пушкина». Но в то же время в письме к Тургеневу Некрасов утверждал, что Гоголь — «это благородная и в русском мире самая гуманная личность; надо желать, чтобы по стопам его шли молодые писатели России». Материал с сайта

В середине XIX в. представители двух основных направлений, двух эстетических теорий резко поле-мизировали. Кто был прав, кто ошибался? До из-вестной степени была права как одна, так и другая сторона.

Можно сказать, что идеалом является органи-ческое сочетание, гармония эстетических, нравст-венных, социологических, исторических критериев. К сожалению, это далеко не всегда получалось. Среди критиков не было единства: появились раз-личные школы и направления, каждое из которых имело не только свои достижения и успехи, но и недостатки, не в последнюю очередь вызванные из-лишними полемическими крайностями.

Разбирая литературные произведения, полемизируя и дискутируя, мы часто ссылаемся на мнения литературных критиков, приводим цитаты из их работ. Действительно, русские литературные критики XIX века подняли своё мастерство на небывалую высоту. Они помогали увидеть в литературных произведениях то, что было скрыто от читательских глаз. Порой писатели понимали себя лучше, познакомившись с мнением известного критика. К числу таких критиков, помимо В.Г. Белинского, относились В.Н. Майков (1823-1847), открывший Тютчева-поэта и одним из первых давший блестящий разбор ранних произведений Ф.М. Достоевского, А.В. Дружинин (1824-1864) и П.В. Анненков (1813-1887). Последний не только работал литературным секретарём у самого Гоголя в период создания «Мёртвых душ», но и стал позже подлинным соратником Тургенева и Некрасова, которые считали его исключительно одарённым критиком. Во всяком случае, Тургенев именно ему отдавал на прочтение законченные произведения, перед тем как отправить их в печать. Анненков был также прекрасным биографом. Почитайте его книгу «Пушкин в александровскую эпоху» (1874) и вы буквально проникнетесь жизнью Российской империи той эпохи, взглянете на многие известные вам по учебнику вещи глазами великого поэта и почувствуете атмосферу, в которой он вырос.

После смерти Белинского в 1848 году литературная критика осталась без своего лидера-трибуна, но семена будущей литературной критики уже были посеяны. Последующие критики, особенно те, кого позже отнесут к революционно-демократическому направлению, всё чаще разбирают идеи в отрыве от литературного мастерства, связывают образы непосредственно с жизнью, всё больше говорят о «полезности» того или иного произведения. Такое пренебрежение формой стало нарочитым, дошло до объявления «войны эстетизму» и «борьбы с чистым искусством». Эти убеждения преобладали в обществе. Накануне реформ и в первые пореформенные годы упал сам престиж традиции. Прерывались династии, дети искали иных путей, отличных от тех, которые выбирали их родители. Это касалось и смены литературных вкусов и предпочтений.

В дальнейшем вы увидите, как великие романы вырастали словно из самой жизни, становясь великими произведениями литературы. Критики новой волны видели в них новые интерпретации русской жизни, и это придавало литературным произведениям неожиданный для их авторов смысл!

Славянофилы и западники

Славянофильство и западничество — направления в русской общественной и литературной мысли 40-60-х годов XIX века.

В 1832 году министр народного просвещения С.С. Уваров выдвинул доктрину (теорию) официальной народности. Она заключалась в простой формуле из трёх слов: «Православие, самодержавие, народность». Православие - нравственная основа русской жизни. Самодержавие — это устои, порядок русской жизни, который сложился исторически. Народность — единение народа и батюшки-царя. Всё вместе это и составляет непобедимое единство русского народа. Всё, что этой формуле не соответствует, является угрозой для благоденствия России. Граф Уваров не отвергал просвещения, он лишь доказывал, что правильная его организация является охранительной для самодержавия, а не разрушительной, как это случилось в потрясённой революциями Европе.

Воодушевлённый этой теорией, которая стала обязательной для российских чиновников, начальник Третьего отделения императорской канцелярии А.Х. Бенкендорф заявил: «Прошедшее России было удивительно, её настоящее более чем великолепно, что же касается её будущего, то оно выше всего, что может нарисовать самое смелое воображение».

Всерьёз говорить о настоящем и будущем России в рамках теории официальной народности было невозможно. В России стали появляться разные интеллектуальные кружки, в которых обсуждались возможные пути развития России. Несмотря на различия, порой непримиримые, эти кружки объединяла ненависть к крепостному праву, неприятие николаевского режима, любовь к России и вера в её историческую миссию.

В.Г. Белинский впервые употребил термин «славянофилы» в статье «Русская литература в 1843 году », которая вышла в свет в январском номере «Отечественных записок» за 1844 год. Вот цитата из его статьи: «У нас есть поборники европеизма, есть славянофилы и др. Их называют литературными партиями». Хотя славянофилы считали этот термин неточным и сами себя так не называли, он прижился. Однако ввёл это слово в русский язык не Белинский, оно появилось во время борьбы карамзинистов с шишковистами в стихотворении Батюшкова «Видение на берегах Леты» (1809).

Своих оппонентов славянофилы называли западниками.

Исторические заслуги обеих «литературных партий» были очевидны.

Славянофилы А.С. Хомяков, братья И.В. и П.В. Киреевские, К.С. и И.С. Аксаковы, а также Ю.Ф. Самарин критиковали крепостничество и чиновничество, боролись за свободу мнений, за духовную открытость общества. Хотя они и не отвергали «официальную народность», но их взгляды были более демократичными. Борьба за «русскость» стала их знаменем. Под этим лозунгом они выступали в своих журналах «Москвитянин», «Московские сборники», «Русская беседа», в газетах «Молва», «Парус», «День».

Как идеологическое течение славянофильство оформляется с 1840 но 1847 год. Просуществовало оно до начала эпохи реформ. На рубеже 1850-1860-х годов один за другим умирают теоретики славянофильства, а отмена крепостного права вкупе с последовавшими реформами открыла дорогу капитализму в России. Россия вступила на западный путь развития, который славянофилы искренне ненавидели и считали для России вредным. Славянофилы ратовали за общину, «мир», считая это особенностью русского уклада, русской цивилизации. Они считали, что русским людям свойственна «смиренность», «общинность»; изначальной мятежности, революционности в них нет, никакой отсталости от Европы также нет, просто у России свой особый путь развития.

Художественной школы славянофилы не составили. Их творчество выглядело относительно бледным по сравнению с работами таких западников, как Тургенев, Герцен и Белинский. Однако выдающийся русский философ XX века Н.А. Бердяев считал, что именно «славянофилы, а не западники бились над загадкой, что помыслил творец о России и какой путь уготовил ей».

К западникам относят людей очень разных по складу: П.Я. Чаадаева, Т.Н. Грановского, М.А. Бакунина, С.М. Соловьёва, К.Д. Кавелина, Н.А. Огарева, В.П. Боткина, Н.А. Мельгунова, А.В. Никитенко.

В первой половине 1840-х годов главным печатным органом западников был журнал «Отечественные записки», идейно возглавляемый Белинским. Позже, в 1846 году, Белинский перешёл в «Современник», в котором и работал до конца жизни (1848).

Западники, в противоположность славянофилам, основой личности и общества признавали не веру, а разум. В центр своих размышлений о будущем они ставили человека, подчёркивали самоценность каждого человека как носителя разума, противопоставляя идею свободной личности идее «соборности» славянофилов. Они утверждали, что Россия пусть и с опозданием, но должна идти в том же направлении исторического развития, что и западноевропейские страны, и считали, что Россия нуждается в европеизации. Западники выступали за конституционно-монархическую форму правления с ограничением самодержавия, с гарантиями свободы слова, гласного суда и неприкосновенности личности. Западники отрицательно относились к полицейско-бюрократическим порядкам николаевской России, но, как и славянофилы, ратовали за отмену крепостного права «сверху».

Несмотря на различия во взглядах, у славянофилов и западников было много общего: они принадлежали к самой образованной части дворянской интеллигенции — в их круг входили писатели, публицисты, учёные. И те и другие были противниками николаевской политической системы, и тех и других волновали судьба и пути развития России. «Мы, как двуликий Янус, смотрели в разные стороны, но сердце у нас билось одно», — писал Герцен.

Подспудный, но жаркий общественный накал философско-эстетических исканий и битв «гоголевского периода» русской литературы рождает новый для нее, общественно наиболее действенный, публицистический жанр — журнальной критики и полемики.

Принципиально новым явлением было и то первостепенное место, которое он завоевывает в 30—40-е гг. в качестве наиболее острого и оперативного орудия идейной борьбы и размежевания различных по своим социальным устремлениям направлений не только литературной, но и общественной, в том числе и научной, мысли.

В форме наиболее «невинных» в цензурном отношении критических разборов и эстетических деклараций ставятся в журналах и по-разному решаются самые жгучие вопросы современности.

Одним из первых прообразов такого нового типа журнала стал орган московских любомудров «Московский вестник». Он издавался с 1827 по 1830 г., его редактором, практически номинальным, был М. П. Погодин. Журнал преследовал строго определенную цель — способствовать «просвещению» русского общества, убедить его в том, что философия «есть наука наук, наука премудрости», путем ознакомления с философией Шеллинга, с учением Гердера, с художественными произведениями и эстетической теорией немецких романтиков и соответствующей критической интерпретацией явлений русской литературы.

В создании журнала принял непосредственное участие Пушкин, в основном по тактическим соображениям. Не испытывая никакого влечения к немецкой «метафизике», он рассчитывал подчинить журнал своему влиянию и обрести в нем свою собственную печатную трибуну.

Этого не произошло. Став, как он и был задуман, трибуной шеллингинских воззрений любомудров, «Московский вестник» сыграл известную роль в популяризации идей немецкой классической философии, но завоевать широкую читательскую аудиторию не смог и вскоре прекратил свое существование.

Еще меньше, всего полтора года, просуществовала и близкая Пушкину по своему направлению «Литературная газета» (январь 1830 — июнь 1831). Она издавалась одним из ближайших друзей Пушкина, Дельвигом, при участии О. Сомова, а после смерти Дельвига — несколько месяцев одним Сомовым. Помимо издателей и Пушкина в газете печатались Баратынский, Вяземский, Катенин, Плетнев, Гоголь, Станкевич и ряд других молодых писателей и поэтов.

Название газеты (она выходила раз в пять дней) подчеркивало ее сугубо литературный, неполитический характер. Но ее демонстративная независимость от официальной идеологии и ожесточенная полемика с Ф. Булгариным и Н. Полевым, обвинявшими газету, и не без основания, в крамольном «аристократизме», вызвали неодобрение властей и не получили общественной поддержки.

Самым влиятельным, серьезным и популярным журналом становится в это время «Московский телеграф», издававшийся Н. А. Полевым с 1825 по 1834 г. Журнал имел четкую литературную и политическую программу, воинствующе романтическую, в основе своей пробуржуазную, антидворянскую и в этом смысле демократическую, однако ратовавшую за союз самодержавия с купечеством и промышленниками.

Под этим углом зрения в журнале широко освещалась текущая литературная, научная и общественно-политическая жизнь западноевропейских стран, преимущественно Франции; положительно, даже восторженно, оценивалась июльская монархия; пропагандировались принципы французского романтизма и его эклектическая философия (Кузен, Вильмен) как антиаристократические, а потому и самые перспективные для России.

В первые годы издания «Московского телеграфа» Полевой сумел объединить в нем лучшие литературные силы. Деятельное участие в издании принимает Вяземский, привлекший к нему Пушкина, Баратынского, Языкова, Катенина и других поэтов своего окружения. В годы оформления школы «величавого романтизма» издатель «Телеграфа» отнюдь не принадлежит к ее сторонникам. Более того, за резкий критический отзыв об официозной драме Н. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла», пленившей Николая I, журнал был закрыт.

«Московский телеграф» и его издатель оказали немалое воздействие на демократизацию литературно-общественного сознания, что по заслугам было оценено Белинским и Чернышевским. Но откровенно пробуржуазная и в конечном счете верноподданническая позиция Полевого отбросила его в ряды врагов Пушкина и Гоголя и после закрытия «Московского телеграфа» привела в стан реакции.

По тем же причинам издатель «Телеграфа» остался в стороне от самого умозрительного по формам, но в высшей степени перспективного по содержанию философско-эстетического направления 30-х гг., у истоков которого стоят любомудры и «Московский вестник».

В противоположность Н. Полевому, издатели «Московского вестника» после прекращения его издания постепенно проникаются все более антибуржуазным духом и, оставаясь по-прежнему приверженцами Шеллинга, но приняв теперь и его позднюю реакционную «философию откровения», постепенно преображаются из любомудров в славянофилов. В преддверии этого они издают «Московский наблюдатель» (1835—1837), руководимый С. П. Шевыревым и В. А. Андросовым.

Журнал был задуман как противодействие «промышленной» словесности и журналистике, представленной тем же Н. Полевым, Н. Гречем, Ф. Булгариным, издателем официозной газеты «Северная пчела», и главным образом «Библиотеке для чтения», издававшейся талантливым, но беспринципным литератором и ученым-востоковедом О. И. Сенковским совместно с книгопродавцем А. Ф. Смирдиным с 1834 г. Рассчитанная на вкусы непритязательного читателя, «Библиотека для чтения» пользовалась большим успехом в чиновничьей и купеческой среде, у средних слоев дворянства, в том числе и провинциального.

Шеллингианская по своему философскому оформлению и во многом справедливая критика издателями «Московского наблюдателя» «промышленного века» в целом как враждебного высоким устремлениям человеческого духа и его высшему выражению — искусству — сочеталась с оппозицией самодержавно-крепостническому строю, но была критикой справа, направленной против демократических устремлений современности.

Это отшатнуло от журнала Пушкина, одно время сочувствовавшего ему, и резко было осуждено Белинским, выступавшим против «Московского наблюдателя» в журнале Н. И. Надеждина «Телескоп» и в выходившей в качестве приложения к нему газете «Молва» (1831—1836).

Подобно «наблюдателям», издатель «Телескопа» был убежденным шеллингианцем, но существенно иной и в основном демократической ориентации, осложненной, однако, политическим консерватизмом. Воззрения Надеждина на сущность и общественную функцию искусства были столь же противоречивы, но в целом пролагали путь реалистической эстетике.

Особо весо̀м вклад, внесенный Надеждиным в демократическое понимание проблемы «народности», прямо противоположное ее охранительной трактовке издателями «Московского наблюдателя», которая и легла в основу их славянофильской доктрины, оформившейся через несколько лет. В «Телескопе» и «Молве» начал свою литературно-критическую деятельность Белинский, многим обязанный Надеждину. В числе сотрудников «Телескопа» были будущие «западники» — А. И. Герцен, М. А. Бакунин, В. П. Боткин, П. Я. Чаадаев.

Пушкин напечатал в «Телескопе» два памфлета на Булгарина, что отвечало позиции журнала, заостренной одновременно и против «Московского телеграфа» Полевого, и «Московского наблюдателя». За опубликование «Философического письма» Чаадаева «Телескоп» был закрыт, а его издатель выслан из Москвы на Урал.

Почти одновременно, в апреле 1836 г., вышел первый номер основанного Пушкиным журнала «Современник». Четкой программы журнал не имел и, продолжая во многом традиции «Литературной газеты», был в отличие от нее рассчитан на круги не только либеральной дворянской интеллигенции, но также и разночинной, демократической.

В «Современнике» Пушкин опубликовал ряд своих художественных произведений, в том числе и «Капитанскую дочку», несколько критических и исторических очерков, рецензий и заметок. В журнале приняли участие (не слишком, правда, активное) старые литературные друзья Пушкина — Жуковский, Вяземский, Баратынский, а также Языков, Д. Давыдов, Тютчев и др.

Наиболее активным участником журнала стал молодой Гоголь, поместивший в 1-м номере «Современника» большую и остро полемическую статью «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году». Она далеко не во всем удовлетворяла Пушкина, что не помешало появиться на страницах «Современника» таким произведениям Гоголя как «Коляска», «Нос» и «Утро делового человека».

Оставшись в стороне от философских интересов и разногласий своего времени (что не совсем оправдывало название «Современник»), журнал Пушкина претендовал на значение не только литературно-критического, но в какой-то мере историко-литературного и даже исторического издания. Большинство связанных с этим планов Пушкина осталось неосуществленным по цензурным причинам.

Пушкин успел издать только четыре номера «Современника». Но журналу была суждена долгая жизнь. После смерти своего основателя он перешел в руки Плетнева и Жуковского, а через десять лет, в конце 1846 г., стал журналом Некрасова и Белинского, самым влиятельным и передовым периодическим изданием второй половины 40-х гг.

На страницах «Современника» развернулась борьба Белинского со славянофилами, ополчившимися в своем журнале «Москвитянин» (1841—1855) против «отрицательного» направления «натуральной школы».

После смерти Белинского (1848) «Современник» постепенно утрачивает свой боевой демократический дух, который с новой силой возродился в 1853 г., когда Некрасов привлек к работе в журнале Н. Г. Чернышевского, а вслед за тем и Н. А. Добролюбова. Судьба «Современника» символична, как бы воплощая объективную логику литературного развития 30—40-х гг., во многом, но не до конца предугаданную Пушкиным.

Особая и весьма значительная роль принадлежит в первой половине 40-х гг. и другому долголетнему журналу — «Отечественные записки» (1820—1884). С 1839 по 1846 г. критико-библиографический, широко поставленный отдел журнала, издававшегося тогда А. А. Краевским, ведет почти единолично Белинский.

Здесь в полной мере развертывается публицистическое дарование критика, а его статьи о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Кольцове,систематические годовые литературные обозрения и многие, многие другие критические отзывы становятся крупными событиями литературно-общественной жизни, с жадностью ожидаются, читаются, обсуждаются студенческой молодежью и демократической интеллигенцией. Такого широкого общественного резонанса русская критика до того не знала.

Постепенно вокруг журнала и Белинского группируются многие молодые писатели социалистической ориентации, последователи Гоголя и почитатели Жорж Санд — Герцен, Огарев, Салтыков, Некрасов, Достоевский, а также Тургенев, Григорович и некоторые другие, объединенные новым направлением, получившим вскоре наименование «натуральной школы».

Одновременно «Отечественные записки» становятся органом пропаганды социалистических идей, под прямым воздействием которых складывается реалистическая и демократическая эстетика «натуральной школы».

К ней, как и к творчеству ее вдохновителя — Гоголя, полностью приложимы слова, сказанные Герценом о политической лирике декабристов и Пушкина: «У народа, лишенного общественной свободы, литература — единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести».

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.

Ключевые слова

РУССКИЙ ФОРМАЛИЗМ / RUSSIAN FORMALISM / ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА И ПОЛЕМИКА / LITERARY CRITICISM AND POLEMICS / РИТОРИКА СПОРА И КОНКУРЕНЦИИ В ЛИТЕРАТУРЕ / RHETORIC OF COMPETITION AND DISCUSSION IN LITERATURE / КЛАССОВАЯ БОРЬБА / CLASS STRUGGLE / БОЛЬШЕВИСТСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ / BOLSHEVIK REVOLUTION

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы - Левченко Ян

В статье прослеживаются пути формирования агрессивной риторикив советской литературной критике 1920-х годов на примере дискуссий вокруг ленинградской ветви формальной школы. Эти процессы свидетельствуют о том, что опыт войны и революции легитимирует любые формы оскорбления и уничтожения оппонента, превращает травлю в мейнстрим и кладет предел дискуссии об идеях, переключая еев область межгрупповой конкуренции и борьбы за власть, как символическую, так и материальную. В свою очередь, литературная критика также переходит на личности,апеллируя к ритуальным формулам, но используя методы нового гегемона. В отношении так называемых формалистов эти дискурсивные маневры проявляются с особой яркостью, поскольку направлены в адрес идеологического врага, приговоренногок уничтожению.Контрастный дуализм в противопоставлении своего и чужого, по сей день характерный для русского языкового поведения, проявляется здесь в принципиальной неготовно-сти к компромиссу со стороны торжествующего класса. Великодушие оказалось не под силу большевикам после победы революции. Их тактика состояла в культивации ненависти, сталкивании различных групп между собой под лозунгом классовой борьбы с целью дальнейшей зачистки и/или абсорбции любых явлений, расходящихся с генеральной линией. Первичной мотивировкой закручивания гаек была обстановка гражданской войны. Затем она сменилась требованием особой бдительности в период вынужденного реванша буржуа-зии. Концептуализация НЭПа носила не только хозяйственно-экономический, но и неизбежно культурный характер, и пролетариат был просто обязан чувствовать угрозу со стороны уцелевших угнетателей, чье сознание оставалось тем же, что и до революции. Наконец, объявленный долгожданным отказ от временных культурно-экономических мер легитимирует новый виток агрессивной риторики, что усиливает внутренний кризис «попутчиков» советской культуры и позволяет покончить с ними на рубеже 1920-1930-х годов.

From Dispute to Persecution: Rhetoric of Debates Surrounding the Formalist Circle in the 1920s

The present article traces the origins and forms of aggressive rhetoric in the Soviet literary criticism of the 1920s, using the example of the debates surrounding the Leningrad branch of the Russian Formalist School. The discussions around this research circle can be traced to the destructive experience of revolution and civil war, and the shift from conventional forms of debate to the abuse and annihilation of opponents, transforming the latter practices into the new mainstream. The discussion as such becomes a race for power, or a straight-up competition between political groups. In turn, literary criticism also starts reproducing the repressive methods of the victor. The so-called “formalists” represent the most prominent example of this process, as they were sentenced to annihilation as pure ideological enemies of the new hegemonic class both in a political and cultural sense.The contrast dualism that characterizes the opposition between ‘us’ and ‘them’ in Russian culture to the present day became visible during that time, as the triumphant class was fundamentally unwilling to compromise with the defeated. The Bolsheviks were not feeling magnanimous after the victory of the October revolution. Their strategy was to cultivate hatred, pitting different groups against each other under the banner of class struggle in order to further strip and/or remove any phenomena diverging from the established way forward. The primary motivation for the crackdown through terror was civil war. Subsequently, it was replaced by the requirement for special vigilance during the temporary resurgence of the bourgeoisie in the period of New Economic Policy (NEP). The conceptualization of the NEP was not only an economic and industrial, but also inevitably a cultural matter, and the proletariat simply had to feel threatened by the surviving oppressors whose consciousness remained the same as before the revolution. Ultimately, the announced and longawaited rejection of the NEP and its “restorative” culture legitimized a new round of aggressive rhetoric that reinforced the internal crisis of the Soviet “poputchiks” (primarily discriminated intelligentsia) and allowed to put an end to them on the cuspof the 1920s and 1930s.

Текст научной работы на тему «От полемики к травле: риторика спора вокруг формалистов в 1920-е годы»

От полемики к травле: риторика спора вокруг формалистов в 1920-е годы

Ян ЛЕВЧЕНКО

Профессор, Школа культурологии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: русский формализм; литературная критика и полемика; риторика спора и конкуренции в литературе; классовая борьба; большевистская революция.

Контрастный дуализм в противопоставлении своего и чужого, по сей день характерный для русского языкового поведения, проявляется здесь в принципиальной неготовно-

сти к компромиссу со стороны торжествующего класса. Великодушие оказалось не под силу большевикам после победы революции. Их тактика состояла в культивации ненависти, сталкивании различных групп между собой под лозунгом классовой борьбы с целью дальнейшей зачистки и/или абсорбции любых явлений, расходящихся с генеральной линией. Первичной мотивировкой закручивания гаек была обстановка гражданской войны. Затем она сменилась требованием особой бдительности в период вынужденного реванша буржуазии. Концептуализация НЭПа носила не только хозяйственно-экономический, но и неизбежно культурный характер, и пролетариат был просто обязан чувствовать угрозу со стороны уцелевших угнетателей, чье сознание оставалось тем же, что и до революции. Наконец, объявленный долгожданным отказ от временных культурно-экономических мер легитимирует новый виток агрессивной риторики, что усиливает внутренний кризис «попутчиков» советской культуры и позволяет покончить с ними на рубеже 1920-1930-х годов.

Памяти Александра Юрьевича Галушкина (1960-2014)

3 НАСТОЯЩЕЙ статье приведен ряд примеров, иллюстрирующих формирование весьма специфического дискурса об искусстве и литературе, основанного на силовой риторике, принимающего сознательно агрессивные формы и легитимирующего насилие. Речь идет о советской литературной критике, сумевшей целенаправленно свести разбор к разносу, а суждение-к осуждению. Когда в 1918 году Владимир Маяковский выпустил «Приказ по армии искусства»1, проложив водораздел между теми, кто служит, и теми, кто уклоняется, еще не истек первый год революции и Первая мировая война только превращалась в Гражданскую. Оснований для буквальной мобилизации представителей любых профессий, в том числе и гуманитарных, было достаточно. Однако милитаризация труда, в частности создание трудармий в период военного коммунизма, не означала милитаризации критического дискурса. В отделах Наркомпроса заседали получившие до поры пощаду «спецы» из бывших, тогда как поколение их будущих профессиональных хулителей еще не созрело, проходя при помощи тех же «спецов» первичную подготовку в пролетарских организациях. Понадобились экономические и культурные достижения эпохи НЭПа, чтобы рвущиеся в бой и не распознавшие сталинского термидора интеллектуалы из среды победившего класса усвоили эффективную тактику своих политических вождей: идеалы революции следует защищать в режиме превентивного нападения.

С середины 1920-х годов актуальность репрессивной риторики в области культуры растет пропорционально ее распространению в эшелонах власти. Революция провозгласила культуру пропагандистским оружием государства, и ее утилитарные функции были акцентированы еще сильнее, нежели в царской России. Отношения в культурном поле превращаются в прямое, практически лишенное медиативных фильтров отражение борьбы, знаменующей переход от политики дискуссий к политике приказов. К XIV съезду

07.12.1918. № 1. С. 1.

ВКП(б), знаменитому громким разгромом «ленинградской оппозиции», хамство в верхах утвердилось в качестве коммуникативной нормы. Ленинское «говно» в адрес буржуазной интеллигенции, которая поддерживает войну на германском фронте (из письма Максиму Горькому 15 сентября 1919 года2), - не случайное ругательство, отпущенное в пылу полемики, а матрица определенной языковой политики, настроенной на ликвидацию враждебной группы. Зачистка культуры, бюрократически реализованная в 1932 году посредством ликвидации творческих объединений, начиналась в том числе с дискуссий о формализме. Одна из таких нашумевших полемик проходила в 1924 году на страницах журнала «Печать и революция» и была спровоцирована статьей Льва Троцкого «Формальная школа поэзии и марксизм» (1923), в которой ведущее и, следовательно, опасное интеллектуальное движение объявлялось «заносчивым недоноском»3. Троцкий не ограничивается критикой формализма в искусстве, осуждая формализм и в праве, и в хозяйствовании, то есть обличая порок формалистической узости в областях, далеких от изучения литературных приемов.

Именно статья Троцкого послужила прецедентом расширительного и экспрессивного толкования формализма, сознательного выхода за пределы его терминологического значения. Официальная советская критика демагогически клеймила этим словом все, что расходилось с доктриной социалистического реализма. Как писал Горький в своей широко известной программной статье 1936 года, спровоцировавшей целый цикл разгромных текстов о разных областях искусства, «формализмом пользуются из страха перед простым, ясным, а иногда и грубым словом»4. То есть, с одной стороны, есть грубоватые, но искренние сторонники победившего класса, строящие социализм и приватизирующие Пушкина и Флобера за то, что ясно и по делу пишут, а с другой - всякие, по выражению того же Горького, «Хэмингуэи», которые хотят говорить с людьми, да по-людски не умеют. Любопытно, что ситуация не меняется даже на девятнадцатом году победившей революции. Миновало два десятилетия, практически сменились поколения, но буржуазная интеллигенция никуда не делась, искоренить ее не удалось никакими слияниями союзов и запрети-

2. Ленин В. И. Письмо А. М. Горькому, 15/IX // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1978. Т. 51. С. 48.

3. Троцкий Л. Д. Формальная школа поэзии и марксизм // Троцкий Л. Д. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991. С. 130.

4. Горький М. О формализме // Правда. 09.04.1936. № 99. URL: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-86.htm.

тельными мерами. Она, как считали инициаторы «большого террора», хорошо замаскировалась и продолжает отравлять формалистским ядом жизнь пролетариата. Как именно - даже неважно, так как любой формализм, вплоть до формальной логики, плох по определению. Логично, что никакая дискуссия уже не ведется, ибо вопрос «как» - вопрос, безусловно, формалистский, и отвечать на него не надо. Правильный вопрос - это даже не «что», а «кто»: кто кого заказывает, кто кого закрывает и т. д.

В рамках данной статьи я бы хотел заострить внимание на том, что уже с начала 1920-х годов в вопросе о формализме начала утверждаться агрессивно-наступательная риторика, впоследствии вытеснившая по праву сильного любые доводы, основанные на научной рациональности и соответствующие конвенциональной манере ведения дискуссии. В последнее десятилетие в исследованиях советского прошлого уже почти не встречается наивная трактовка 1920-х годов как эпохи утопического идеализма и плюралистических экспериментов, резко сменившейся большим концлагерем 1930-х годов с его окриками и побоями за фасадом добровольно-принудительного счастья. Именно 1920-е годы помогли утвердиться новому культурному дискурсу, основанному на оскорблении оппонента и угрозах в его адрес. Объяснялось это тем, что впервые в истории лидерство надолго узурпировал социальный класс, для которого любые признаки политеса маркировали классового врага. В свою очередь, для самих этих врагов, то есть «бывших», «лишенцев», временно нанятых новыми хозяевами «спецов», воспитанность и образованность также служили критерием разделения «своих» и «чужих». Собственно, так сформировался охранительный комплекс, переосмысленный интеллигенцией в терминах миссии. Эти социолингвистические маркеры провели более заметную черту между до- и пореволюционной эпохой, чем самые эффектные идеи. Говоря еще более определенно и, быть может, несколько тенденциозно, социальная адаптация хамства и фактическое уза-конивание ругани в качестве замены дискуссии стали характерной приметой первого пореволюционного десятилетия, но продолжают давать всходы и в современном общественном дискурсе.

Представляется, что язык культурной полемики 1920-х годов послужил своеобразной лабораторией, из которой вышел устойчивый стандарт русского языкового поведения, очень ярко выраженного в наши дни, например, в телевизионных сериалах, где персонажи либо воркуют о чем-то с применением уменьшительных суффиксов, либо готовы рвать друг друга на куски. Нейтральные модели общения - редкость, переход от жеманных нежно-

стей к истерике и угрозам - норма, характеризующая как массовую ТВ-продукцию, так и социальные отношения. Автономность дискурсивных регистров связана с контрастным дуализмом своего и чужого, который коренится еще в историческом дуализме допетровской культуры и вестернизированного имперского пе-риода5. Революционная переделка общества обострила дуалистический эффект, но не ослаб он и позднее, по мере стабилизации экономической и культурной жизни. Он оказался чрезвычайно удобной спекулятивной формой, легитимировавшей самые жесткие сценарии власти и неизменно объяснявшейся «обострением классовой борьбы». Можно даже с известным риском предположить, что это был своеобразный «конец истории» по-советски: если классовая борьба не ослабевает и враги всегда могут быть рекрутированы из рядов вчерашних сторонников, то двигаться больше некуда, общество замирает в вечно воспроизводящемся «сегодня», то есть опустошается и деградирует. Обсуждение любого спорного вопроса на собрании трудового коллектива почти неизбежно переходило в «охоту на ведьм», будь то зловещие судилища 1930-1950-х годов или уже разложившиеся ритуальные проработки эпохи застоя. Независимо от степени своей физической опасности они основывались на уни(что)жении оппонента. Советский человек приспосабливался и вырабатывал иммунитет, пестовал в себе безразличие, которое и в наши дни находится в тесной зависимости от уровня агрессии в социальных группах.

Участники формальной школы выступают здесь примером, на котором хорошо прослеживается трансформация характера спора с оппонентом, неугодным, врагом, - как агрессия превращается в нормативный модус ведения дискуссии. Своеобразие этого примера заключается в том, что, будучи с необходимостью воспитанниками дореволюционной культуры, формалисты сознательно выступали против нее и на первоначальном этапе пореволюционного культурного строительства были солидарны с новой властью, внешне слившись с другими деятелями авангарда, которые также прельстились реализацией утопии. Осознанно небрежный, запальчивый язык их научных и критических выступлений должен был сближать их с агентами новой культуры.

Но этих последних было не так-то легко провести. Они хорошо чувствовали буржуазное происхождение футуризма, к которому

5. См.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б. А. Избр. труды. М.: Гнозис, 1994. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. С. 219-253.

примыкал ранний ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка) с его налетом скандальности. В 1927 году главный редактор журнала «Печать и революция» Вячеслав Полонский писал, разоблачая «Новый ЛЕФ» как буржуазный проект в статье «Леф или блеф»:

Возникнув на почве разложения буржуазного искусства, футуризм всеми своими корнями пребывал в буржуазном искусстве6.

Ему нельзя отказать в понимании тесной связи футуризма с объектами его нападок. Без «фармацевтов», как пренебрежительно называли в поэтическом кабаре «Бродячая собака» посетителей, заплативших за полный входной билет, у футуризма не было бы шансов. В феврале 1914 года, едва появившись в «Бродячей собаке», Виктор Шкловский уже участвовал на стороне футуристов в диспуте в зале Тенишевского училища, который описал так:

Аудитория решила нас бить. Маяковский прошел сквозь толпу, как раскаленный утюг сквозь снег. Я шел, упираясь прямо в головы руками налево и направо, был сильным - прошел7.

Ранний формализм начинал на одном этаже с мастерами расчетливого эпатажа, и по крайней мере для Шкловского и его «маркетинговой репутации» эта генеалогия оставалась значимой. Она была той частью биографии, о которой Эйхенбаум писал: «Шкловский превратился в героя романа, причем романа проблемного»8. При этом очевидно, что мелкобуржуазная и любая другая простецкая публика была способна броситься в драку как до, так и после любых революций. Разница состояла в том, что в огрубевшие времена драка превратилась в потенциальный горизонт любой дискуссии. Даже плохо представляя себе друг друга, оппоненты всегда были готовы дать решительный бой9. Разве что Виктор Шкловский, Юрий Тынянов и Борис Эйхенбаум, как представители теоретического формализма, позволяли себе говорить о сво-

6. Полонский В. П. Леф или блеф // Полонский В. П. На литературные темы. М.: Круг, 1927. С. 19.

7. Шкловский В. О Маяковском. М.: Советский писатель, 1940. С. 72.

8. Эйхенбаум Б. М. «Мой временник»... Художественная проза и избранные статьи 20-30-х годов. СПб.: Инапресс, 2001. С. 135.

9. О взаимном «игнорантстве» и приблизительности представлений о теоретических взглядах противной стороны см.: Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципов остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 448-449.

их оппонентах в сниженной форме только в частной переписке, тогда как те отвечали им публично, планомерно усиливая натиск.

Приведу примеры. В январе 1920 года «Петроградская правда» опубликовала редакционную заметку «Ближе к жизни», где обвинила исследователей поэтики, в частности Шкловского, в эскапизме и несоответствии великой эпохе. Нужно писать о рабоче-крестьянском искусстве, а он издает статьи о буржуазном «Дон-Кихоте» и копается в Стерне, то есть «дразнит» читателя и «шалит», как делали «господа» в старые времена. «Пишите не для любителей-эстетов, а для масс!» - призывал партийный публицист Вадим Быстрянский™. Шкловский ответил оппоненту на «домашнем поле» - на страницах газеты «Жизнь искусства». Он заявил, что не является «литературным налетчиком и фокусником» и может лишь дать

Руководителям масс те формулы, которые помогут разобраться во вновь появляющемся, ведь новое растет по законам старым. Мне больно читать упреки «Правды» и обидно обращение «господа», я не «господин», я «товарищ Шкловский» уже пятый год".

Полемика примечательна прямотой и открытостью, декларативным стремлением воспользоваться революционной свободой в выражении мнений. Но уже появляются характерные оговорки: «Товарищ из „Правды" - я не оправдываюсь. Я утверждаю свое право на гордость». Шкловский облекает в форму каламбура требование уважать свою точку зрения. Ранее в той же заметке он заявляет прямо: «Я требую уважения»^. Показательно, что сравнение Шкловского с уголовным преступником, использованное Быстрянским, понравилось дореволюционному критику Аркадию Горнфельду, оставшемуся после революции на прежних, пусть и конъюнктурно подновленных, позициях. Резюмируя в статье 1922 года противостояние формализма с прочими трендами современной критики, Горнфельд раздраженно отметил «крикливую публицистику» и «кружковый жаргон», называя Шкловского «талантливым налетчиком»". Разумеется, имелся в виду по-

10. В. Б. [Быстрянский В. А.] На темы дня: Ближе к жизни! // Петроградская правда. 27.01.1920. № 18.

11. Шкловский В. Б. В свою защиту // Шкловский В. Б. Гамбургский счет. М.: Советский писатель, 1990. С. 90.

12. Там же.

13. Горнфельд А. Формалисты и их противники // Литературная мысль. 1922. № 3. С. 5.

верхностный характер его работ, однако уголовные коннотации не могли не создавать дополнительных контекстов на фоне столь своевременно начавшегося процесса над правыми эсерами, от которого Шкловский бежал в Европу, избегая неминуемой расплаты за свое красноречивое военное прошлое.

Представители эстетической критики дореволюционного происхождения, против которой неизменно выступал Шкловский, а позднее Эйхенбаум, отвечали формалистам корректно, но не могли скрыть недовольства в связи с непривычным, слишком эксцентричным стилем презентации материала. В этом отношении показательно единодушное неприятие Шкловского эмигрантской критикой (Роман Гуль, Михаил Осоргин), культивировавшей дореволюционные интеллектуальные направления по очевидным идейным причинам. Под обстрел ведущих перьев эмиграции Шкловский угодил в период своего краткого, но плодотворного пребывания в Берлине, когда из печати вышли сразу два его заряженных литературной теорией романа: травелог «Сентиментальное путешествие» и эпистолярий «ZOO. Письма не о любви». В сдержанной стилистике эмигрантской критики отзывались на Шкловского и некоторые адепты традиционного критического письма, оставшиеся в России. Даже в официальном органе советской литературы - журнале «Печать и революция» под редакцией Вячеслава Полонского - на первых порах выходили статьи, словно созданные почтенными и умеренными консерваторами русского зарубежья. Так, секретарь Главнауки при Нар-компросе Константин Локс, явно разделяющий взгляды Луначарского как «образованного большевика», в 1922 году пишет в рецензии на статью Шкловского «Розанов»:

Наука наукой, а смесь фельетона и науки - дело ненужное. <...>

Эту развязность дурного тона давно пора оставить14.

В том же 1922 году при художественном отделе Главполитпросве-та недолго выходил тонкий журнал «Вестник искусств». Его редактором был театральный критик Михаил Загорский, сотрудник Театрального отдела (ТЕО) Наркомпроса, где под его началом выпускался журнал «Вестник театра»:

14. Локс К. Г. Виктор Шкловский. Розанов. Из кн. «Сюжет как явление стиля». Издательство ОПОЯЗ, 1921 год, Петроград // Печать и революция. 1922. Кн. 1. С. 286.

Конечно, они ребята беспутные, ненадежные и легкомысленные - эти резвящиеся литераторы из «Книжного угла», все эти Ховины, Шкловские, Эйхенбаумы и прочие «веселые историки искусств» из содружества ОПОЯЗ. Нам с ними не по пути. Но они люди умные и весьма и весьма проницательные. Их группа - почти единственная литературная группа в Петрограде, остро чувствующая современность, хотя и плохо в ней разбирающаяся. <...>

Это самая интересная группа литературных зверей, спасшихся от потопа15.

Используя популярную в первые пореволюционные годы библейскую метафору, Загорский обнаруживает свою рафинированность, хотя охотно присваивает большевистскую фразеологию («Нам с ними не по пути»). Презрительное использование множественного числа в перечислении конкретных имен, уничижительные эпитеты на грани панибратства - это, напротив, уступки новому дискурсу, который автор вызвался принять, подобно своему кумиру Всеволоду Мейерхольду. Теоретически Загорскому как раз по пути с формалистами, но для идейно близкого ему масштабного левого искусства камерный рецензионный журнал «Книжный угол» недостаточно радикален, а то и мелкобуржуазен.

В 1920-е годы даже самые несущественные концептуальные расхождения начали восприниматься как повод для запальчивых заявлений. Петроградская газета «Жизнь искусства» с 1923 года выходила как журнал и проявляла все меньшую толерантность в отношении как пережитков дореволюционной критики, так и футуристической зауми, с которой по инерции отождествлялся формализм. В 1924 году журнал предоставил площадку идеологу советского литературного конструктивизма Корнелию Зелинскому. Ратующий за усиление смысловой составляющей литературного произведения, Зелинский вместе с тем отталкивался от идеи текста как конструкции, что отчасти сближало его с платформой формализма. Тем не менее в статье «Как сделан Виктор Шкловский», название которой пародирует подходы программных текстов ОПОЯЗа, Зелинский ограничивается предъявлением личных счетов к шефу конкурирующей фирмы:

15. Загорский М. Книга. Среди книг и журналов. «Пересвет». Кн. 1. «Книжный Угол». Вып. 8. «Северные дни». Кн. II // Вестник искусств. 1922. № 2. С. 18.

Из его блестящего черепа, похожего на голову египетского военачальника, сыплются неожиданные мысли, как влага из лейки на клумбы русской литературы.

Не в силах скрыть раздражения по поводу влиятельности старшего всего на три года, но намного более опытного коллеги, Зелинский продолжает:

В начале бе слово. Нет, в начале бе Шкловский, а формализм потом. Эта круглая блестящая голова, как курок, взведенный над книжками, действует, как отмычка среди литературных строений16.

Голова, не дающая покоя Зелинскому, маячит не только над литературой. В это время Шкловский уже вернулся из-за границы и работает в Москве на 3-й фабрике Госкино, чье название станет заголовком одной из самых известных его книжек 1920-х годов. Она еще не вышла, но советские толстые журналы уже целенаправленно и без лишних экивоков расправляются с пережитками формализма. «Яркое проявление того времени - „распад жанров"» - так Лабори Калмансон под псевдонимом Г. Лелевич пишет о начале десятилетия^. Теперь, по его словам, «буржуазные теоретики» Шкловский и Тынянов «с ужасом» наблюдают, как снова появляется крепкая литература вроде Юрия Либедин-ского и Лидии Сейфуллиной. По поводу «Сентиментального путешествия» Шкловского, переизданного в Москве в 1924 году, высказался в том же журнале и поклонник Есенина, критик Федор Жиц: «Автором руководит безголовый автоматизм, озорство, нигилизм»/8. Впрочем, в ответ на изданную вскоре статью «За что мы любим Есенина» ведущий критик пролетарского журнала «На литературном посту» Владимир Ермилов издал памфлет под названием «За что мы не любим Федоров Жицей». Критики во все времена ополчаются друг на друга, но здесь грозовая атмосфера все гуще, ибо спровоцирована постоянными проекциями во вне-литературную борьбу. Вот студент Института красной профессуры Виктор Кин пишет о Шкловском в «Молодой гвардии»:

16. Зелинский К. Как сделан Виктор Шкловский // Жизнь искусства. 1924. № 14. С.13.

17. Лелевич Г. Гиппократово лицо // Красная новь. 1925. № 1. С. 298.

18. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Л.: Издательство «Атеней», 1924 // Красная новь. 1925. Кн. 2. С. 284.

Мы не рискуем обидеть Шкловского, сказав, что его книга - беспринципная, что в ней чужая, вредная идеология. <...> Эта морда нам хорошо знакома. В хвостах она шептала об убийстве Ленина Троцким. Глядела из-за стола советского учреждения. На буферах и на крышах ездила с мешками сеялки и бидонами постного масла. Морда, можно сказать, всероссийская. Эта же, до ужаса знакомая морда глядит с каждой страницы «Сентимен-

тального путешествия» .

Кин комментирует цитату из книги Шкловского: «Хорошо жить и мордой ощущать дорогу жизни»20. Комментируя, он смакует и усиливает роль этого экспрессивного слова, наполняя анафору все более уничижительным, а потом и зловещим смыслом. «Ужас», который Лелевич приписывал формалистам, охватывает их противников - теперь они просто обязаны защищаться.

После диспута о формальном методе в блоке журнала «Печать и революция», образцово снабдившего инициальную статью Эйхенбаума «Вокруг вопроса о формалистах»^ пятью негативными откликами, можно было открывать огонь на поражение. В дневниковой записи от 17 октября 1924 года Эйхенбаум характеризует полемику по поводу своей статьи: «Ответы действительно хамские. Лай, брань, злоба, окрики»^. После выхода «Третьей фабрики» Шкловского уже не было нужды даже имплицитно ссылаться на прецеденты. Упомянутый Федор Жиц пишет, что когда-то Василий Розанов открыл новую страницу в литературе - открыл в формальном смысле. Судя по изящному риторическому обороту критика, он совсем не вдается «в оценку его блудливых политических воззрений и душка карамазовщины, которым несет почти от всех его произведений»^3. Шкловский, как признает Жиц вслед за множеством других критиков, идет целиком от Розанова, разве что мельчая:

19. Кин В. В. Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Воспоминания. 1924 г. 192 стр. Тираж 5000 // Молодая гвардия. 1925. Кн. 2-3. С. 266-267.

20. Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось...» М.: Пропаганда, 2002. С. 192.

21. Эйхенбаум Б. М. Вокруг вопроса о формалистах // Печать и революция. 1924. № 5. С. 1-12.

22. Цит. по: Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СПб.: Академический проект, 2004. С. 138.

23. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». 140 стр. 1926 г. // Красная новь. 1926. № 11. С. 246.

[Он] как человек меньше своего учителя. <...> Недостает мужественности прицела, воли к покорению читателя. Почерк Шкловского скользит по бумаге без нажима и мысли, наблюдения его колышутся на тонких стеблях фельетона и непринужденной беседы. Но если черты эти раздражали и возмущали, когда Шкловский писал о революции, событиях большого трагического охвата, в «Третьей фабрике» они сыграли положительную роль24.

Применяется одна из самых действенных критических методик - обращение против обвиняемого его же собственного оружия. Ведь каких-то пять лет назад Якобсон писал в программной для формалистического движения статье, что прежняя литературная наука сводилась к уровню необязательной causerie25. Только теперь обвинения в болтовне влекут за собой не методологические, а политические выводы. Как пишет Аркадий Глаголев в рецензии на «Третью фабрику»,

Это история жизни типичного российского мелкобуржуазного интеллигента, не лишенного явственного обывательского душка, писателя, до сих пор чувствующего себя в советской действительности полуинородным элементом26.

Трудно спорить с верной классовой оценкой комсомольского критика, но характерное слово «душок» является безошибочным маркером санкционированной травли. Ответственный редактор журнала «Советское кино» Осип Бескин по должности позволяет себе не только осторожные указания, но и открыто зловещую иронию:

И где, как не в «Круге», было выйти очередному шедевру Шкловского, этого вездесущего фигаро нашего времени, дарящего миру реакционные теории литературы, возрождающего эстетические традиции доброго старого времени, облагораживающего советское кинодело, рассыпающего блестки своего парадоксального фельетона на зависть и развращение менее прытких своих собратьев?27

24. Там же. С. 246-247.

25. Якобсон Р. О. О художественном реализме // Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. С. 386.

26. Глаголев А. В. Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». М., 1926. Стр. 139. Ц. 1 руб. // Молодая гвардия. 1927. Кн. 1. С. 205.

27. Бескин О. Кустарная мастерская литературной реакции // На литературном посту. 1927. № 7. С. 18.

Развращение - важный мотив, подмечаемый пролетарской критикой, которая занимает на первый взгляд парадоксальные, все более консервативные позиции. В том же 1927 году Вячеслав Полонский назовет Шкловского «марксистоедом» и «порнографом»^8. Первое - за то, что он нахально защищает производственное искусство от марксистов в журнале «Новый ЛЕФ», чем вызывает их законный смех. Второе - за сценарий фильма «Третья Мещанская, или Любовь втроем», который был запрещен к показу в частях РККА. Бескин, которого Полонский недолюбливает, как и всех рап-повцев, тоже заостряет внимание на «этаких интимностях», «игре в неглижирование»29. В 1927 году советская культура, только что занимавшая передовые позиции в вопросах пола (от книг Александры Коллонтай до просветительских фильмов о проституции и венерических болезнях), выступает оплотом целомудрия, и фильмы наподобие «Проститутки» (1926, Олег Фрелих) или «Третьей Мещанской» (1927, Абрам Роом) запаздывают с попаданием в тренд. О статье Бескина и его профессиональном лицемерии весьма жестко отзывается в письме Шкловскому Тынянов, сдавший статью о литературной эволюции в тот же журнал:

Теперь, говорят, мелкий бес тебя там обвыл. Между тем, статью мою там приняли. Я беса еще не читал, но не сомневаюсь, что гнусь30.

Можно было бы указать на не менее крутую и еще более яростную фразеологию Тынянова, если бы дело не происходило в пространстве частной переписки. Готовность же публиковаться в пролетарском журнале говорит о том, что в сознании формалистов все еще существует, по инерции, свобода печати. О ней все тот же Полонский высказался тогда же вполне определенно:

В атмосфере литературной войны, где побеждает сильнейший, и будут разрешены наши литературные споры о попутчиках и о том, какому отряду писателей принадлежит будущее3\

28. Полонский В. П. Блеф продолжается // Полонский В. П. На литературные темы. С. 37-39.

29. Бескин О. Указ. соч. С. 18-19.

30. Цит. по: Тоддес Е. А., Чудаков А. П., Чудакова М. О. Комментарии // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 519.

31. Полонский В. П. К вопросу о наших литературных разногласиях. Статья первая. Критические заметки по поводу книги Г. Лелевича «На литературном посту» // Полонский В. П. На литературные темы. С. 110.

Рассуждая о победителях, Полонский ошибался только в том, что будущее литературы принадлежит пролетариату. Будущее, как известно, уже во второй половине 1920-х годов принадлежало оппортунистической номенклатуре. Но в самом факте ведения войны и ее перехода в решающую фазу параллельно с объявлением курса первой пятилетки не было сомнений. В 1929 году Исаак Ну-синов плотно нанизывает агрессивные метафоры в адрес приговоренного формалиста:

Виктор Шкловский вздумал укрыться под редут - военной терминологией 1812 года выражаясь - Бориса Эйхенбаума или,

по-современному, в траншею литературной среды, а шлепнулся в формалистски-эклектическую лужу33.

На статью Шкловского «Памятник научной ошибке» (1930), в которой автор витиевато и уклончиво отречется от формализма, Марк Гельфанд выпустит отзыв с характерным названием «Декларация царя Мидаса, или Что случилось с Виктором Шкловским». В ходу риторические средства, отражающие предельную бдительность и настрой на разоблачение и уничтожение классового врага. Шельмование формалистов чуть стихнет в 1931 году, чтобы с новой силой вспыхнуть уже в середине следующего десятилетия, когда само понятие превратится в клеймо, максимально полно реализовав принцип nomina sunt odiosa.

Закручивание риторических гаек как прелюдия репрессий доминировало в реакции на формализм, но все же не было ее единственной формой. «Старомодные» критики формализма в основном были вынуждены примкнуть к возобладавшей дискурсивной манере и впоследствии вяло включали свой голос в хор, поносящий отщепенцев от имени коллектива (Павел Сакулин, Виктор Жирмунский и пр.)з4. Голос прочих носителей альтернативных взглядов (в первую очередь речь идет о Михаиле Бахтине и круге ГАХН - Государственной академии художественных наук) умолк с исчезновением повода в начале 1930-х годов, если не счи-

32. Сознательное искажение термина «литературный быт».

33. Нусинов И. Запоздалые открытия, или Как В. Шкловскому надоело есть голыми руками, и он обзавелся самодельной марксистской ложкой // Литература и марксизм. 1929. № 5. С. 12.

34. Подробнее об этом мимикрическом механизме см. в представительной реконструкции разгрома науки о литературе в послевоенном Ленинграде: Дружинин П. А. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е годы. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 453-487.

тать сдержанную по тону, но разгромную в соответствии с правилами игры книгу Павла Медведева «Формализм и формалисты» (1934). В высшей степени красноречивым было молчание Бориса Энгельгардта как в адрес коллег, так и в русле науки о литературе. Параллельно усиливающейся травле он успел предложить образец научно-критического разбора методологических оснований формальной школы.

В известной работе «Формальный метод в истории литературы» (1927) Энгельгардт попытался поместить свой объект в широкий контекст эстетических теорий и пришел к выводу, что существует не метод, но вполне автономная дисциплина, которую можно условно обозначить как формальную поэтику. Все произведения мировой литературы она рассматривает никак иначе, как с точки зрения заумного языка, конструируя объект своего исследования так, чтобы из поля анализа были исключены любые тематические, идеологические, исторические компоненты. Энгельгардт, как сторонник эстетики Иоганна Георга Гамана, лингвистической феноменологии Александра Потебни, исторической поэтики Александра Веселовского, даже не столько критикует формалистов, со многими из которых его связывает работа в одном институте над близкими темами, сколько показывает, что они не революционизируют методы истории литературы. Более того, ни эта прикладная область эстетики слова, ни тем более общая эстетика формалистов попросту не заметили. Энгель-гардт упорно дистанцируется от споров о формализме, из-за чего формалистское экспрессивное обаяние само собой улетучивается и остается достаточно простая, если не примитивная, теоретическая схема. Верхом критического накала является для автора слово «пресловутый» в отношении «заумного языка», а также обозначение его как «декларативного пугала, с помощью которого футуристы пытались поразить воображение обывателя»^. Ниже Энгельгардт в качестве синонима «пугала» использует слово «дракон» - он должен отпугивать от школы «всех попутчиков, опасных своим эклектизмом»^6. Иными словами, Энгельгардт моделирует, если не пародирует, позицию самих формалистов, отсылая к новейшей на тот момент программной статье Эйхенбаума

35. Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы // Энгельгардт Б. М. Избр. труды. СПб.: Издательство Санкт-Петребургского университета, 1995. С. 76.

36. Там же. С. 78.

(«Мы окружены эклектиками и эпигонами»37, - едва ли не параноидально говорится в ней в адрес вчерашних друзей и даже некоторых учеников).

Закрытая полемика Энгельгардта, апеллирующая к академической традиции, оказалась на фоне открытых выпадов критиков «Красной нови» и «Печати и революции» своего рода архаизирующей инновацией дискурса, эволюцией через отступление, о которой пришлось вспомнить лишь в постсоветские годы, но уже в аспекте истории науки. В 1930-е годы такие ученые замолкали принципиально, причем без пафоса, свойственного сознательным париям вроде Ольги Фрейденберг. Энгельгардт стал переводчиком Джонатана Свифта, Вальтера Скотта и Чарлза Диккенса; умер он в блокадном Ленинграде. Однако ни его, ни даже формалистов с их сравнительно счастливой судьбой (если почитать таковой то, что они почти поголовно избежали ГУЛАГа) нельзя считать побежденными - даже в войне с заранее предрешенным концом. Честная игра понималась как временное, промежуточное состояние. Логика гегемона, вынужденно использующего ресурсы побежденного оппонента, не предполагает, что у последнего есть шансы выжить и сохраниться. Врага либо ломают, либо убивают. Правила игры в отношении врага в роли временного союзника могут измениться в любой момент. Маршрут этого изменения - от дискуссии к шельмованию, от конвенциональной остроты к откровенной грубости.

Библиография

Бескин О. Кустарная мастерская литературной реакции // На литературном посту. 1927. № 7.

В. Б. [Быстрянский В. А.] На темы дня: Ближе к жизни! // Петроградская правда. 27.01.1920. № 18.

Глаголев А. В. Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». М., 1926. Стр. 139.

Ц. 1 руб. // Молодая гвардия. 1927. Кн. 1. Горнфельд А. Формалисты и их противники // Литературная мысль. 1922. № 3. Горький М. О формализме // Правда. 09.04.1936. № 99. URL: http://gorkiy.lit-info.

ru/gorkiy/articles/article-86.htm. Дружинин П. А. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е годы. М.: Новое

литературное обозрение, 2012. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Л.: Издательство

«Атеней», 1924 // Красная новь. 1925. Кн. 2. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». 140 стр. 1926 г. // Красная новь. 1926. № 11.

37. Эйхенбаум Б. М. Теория формального метода // Эйхенбаум Б. М. О литературе. Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987. С. 375.

Загорский М. Книга. Среди книг и журналов. «Пересвет». Кн. 1. «Книжный Угол». Вып. 8. «Северные дни». Кн. II // Вестник искусств. 1922. № 2.

Зелинский К. Как сделан Виктор Шкловский // Жизнь искусства. 1924. № 14.

Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СПб.: Академический проект, 2004.

Кин В. В. Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Воспоминания. 1924 г. 192 стр. Тираж 5000 // Молодая гвардия. 1925. Кн. 2-3.

Лелевич Г. Гиппократово лицо // Красная новь. 1925. № 1.

Ленин В. И. Письмо А. М. Горькому, 15/К // Он же. Полн. собр. соч. Т. 51. М.: Политиздат, 1978.

Локс К. Г. Виктор Шкловский. Розанов. Из кн. «Сюжет как явление стиля». Издательство ОПОЯЗ, 1921 год, Петроград // Печать и революция. 1922. Кн. 1.

Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской

культуры // Успенский Б. А. Избр. труды. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Гнозис, 1994. С. 219-253.

Маяковский В. В. Приказ по армии искусства // Искусство коммуны. 07.12.1918. № 1. С. 1.

Нусинов И. Запоздалые открытия, или как В. Шкловскому надоело есть голыми руками, и он обзавелся самодельной марксистской ложкой // Литература и марксизм. 1929. № 5.

Полонский В. П. Блеф продолжается // Он же. На литературные темы. М.: Круг,

1927. С. 37-39.

Полонский В. П. К вопросу о наших литературных разногласиях. Статья первая. Критические заметки по поводу книги Г. Лелевича «На литературном посту» // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927.

Полонский В. П. Леф или блеф // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927.

Тоддес Е. А., Чудаков А. П., Чудакова М. О. Комментарии // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977.

Троцкий Л. Д. Формальная школа поэзии и марксизм // Он же. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991.

Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципов остранения. М.: Языки русской культуры, 2001.

Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось.» М.: Пропаганда, 2002.

Шкловский В. Б. В свою защиту // Он же. Гамбургский счет. М.: Советский писатель, 1990.

Шкловский В. О Маяковском. М.: Советский писатель, 1940.

Эйхенбаум Б. М. «Мой временник». Художественная проза и избранные статьи 20-30-х годов. СПб.: Инапресс, 2001.

Эйхенбаум Б. М. Вокруг вопроса о формалистах // Печать и революция. 1924. № 5. С. 1-12.

Эйхенбаум Б. М. Теория формального метода // Он же. О литературе. Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987.

Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы // Он же. Избр. труды. СПб.: Издательство Санкт-Петребургского университета, 1995.

Якобсон Р. О. О художественном реализме // Он же. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987.

FROM DISPUTE TO PERSECUTION: RHETORIC OF DEBATES SURROUNDING THE FORMALIST CIRCLE IN THE 1920S

Jan Levchenko. Professor, School of Cultural Studies, Faculty of Humanities, [email protected].

National Research University Higher School of Economics (HSE). Address: 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia.

Keywords: Russian formalism; literary criticism and polemics; rhetoric of competition and discussion in literature; class struggle; Bolshevik revolution.

The contrast dualism that characterizes the opposition between "us" and "them" in Russian culture to the present day became visible during that time, as the triumphant class was fundamentally unwilling to compromise with the defeated. The Bolsheviks were not feeling magnanimous after the victory of the October revolution. Their strategy was to cultivate hatred, pitting different groups against each other under the banner of class struggle in order to further strip and/or remove any phenomena diverging from the established way forward. The primary motivation for the crackdown through terror was civil war. Subsequently, it was replaced by the requirement for special vigilance during the temporary resurgence of the bourgeoisie in the period of New Economic Policy (NEP). The conceptualization of the NEP was not only an economic and industrial, but also inevitably a cultural matter, and the proletariat simply had to feel threatened by the surviving oppressors whose consciousness remained the same as before the revolution. Ultimately, the announced and long-awaited rejection of the NEP and its "restorative" culture legitimized a new round of aggressive rhetoric that reinforced the internal crisis of the Soviet "poputchiks" (primarily discriminated intelligentsia) and allowed to put an end to them on the cusp of the 1920s and 1930s.

DOI: 10.22394/0869-5377-2017-5-25-41

Beskin O. Kustarnaia masterskaia literaturnoi reaktsii . Na literaturnom postu , 1927, no. 7. Curtis J. Boris Eikhenbaum: ego sem"ia, strana i russkaia literatura , Saint Petersburg, Aka-demicheskii proekt, 2004. Druzhinin P. A. Ideologiia i filologiia. Leningrad. 1940-e gody , Moscow, New Literary Observer, 2012.

Eikhenbaum B. M. "Moi vremennik". Khudozhestvennaia proza i izbrannye stat"i 20-30-kh godov ["My Temporary..." Prose and Selected Articles, 1920-1930], Saint Petersburg, Inapress, 2001.

Eikhenbaum B. M. Teoriia formal"nogo metoda . O literature. Raboty raznykh let , Moscow, Sovetskii pisatel", 1987.

Eikhenbaum B. M. Vokrug voprosa o formalistakh . Pechat" i revoliutsiia , 1924, no. 5, pp. 1-12.

Engelgardt B. M. Formal"nyi metod v istorii literatury . Izbr. trudy , Saint Petersburg, Izdatel"stvo Sankt-Petreburgskogo universiteta, 1995.

Glagolev A. V. Shklovskii. "Tret"ia fabrika". Izd. "Krug". M., 1926. Str. 139. Ts. 1 rub.

Molo-daia gvardiia , 1927, book 1.

Gorky M. O formalizme . Pravda , April 9, 1936, no. 99. Available at: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-86.htm.

Gornfel"d A. Formalisty i ikh protivniki . Literatur-naia mysl" , 1922, no. 3.

Hansen-Löve A. A. Russkii formalizm. Metodologicheskaia rekonstruktsiia razvitiia na osnove printsipov ostraneniia , Moscow, Iazyki russkoi kul"tury, 2001.

Jakobson R. O. O khudozhestvennom realizme . Raboty po poe-tike , Moscow, Progress, 1987.

Kin V. V. Shklovskii. "Sentimental"noe puteshestvie". Vospominaniia. 1924 g. 192 str. Tirazh 5000 . Molodaia gvardiia , 1925, books 2-3.

Lelevich G. Gippokratovo litso . Krasnaia nov" , 1925, no. 1.

Lenin V. I. Pis"mo A. M. Gor"komu, 15/IX . Poln. sobr. soch. T. 51 , Moscow, Politizdat, 1978.

Loks K. G. Viktor Shklovskii. Rozanov. Iz kn. "Siuzhet kak iavlenie stilia". Izdatel"stvo OPOIaZ, 1921 god, Petrograd . Pechat" i revoliutsiia , 1922, book 1.

Lotman Y. M., Uspensky B. A. Rol" dual"nykh modelei v dinamike russkoi kul"tury

In: Uspensky B. A. Izbr. trudy. T. 1: Semiotika istorii. Semiotika kul"tury , Moscow, Gnozis, 1994,

Mayakovsky V. V. Prikaz po armii iskusstva . Iskusstvo kommuny , December 7, 1918, no. 1, p. 1.

Nusinov I. Zapozdalye otkrytiia, ili kak V. Shklovskomu nadoelo est" golymi rukami, i on obzavelsia samodel"noi marksistskoi lozhkoi . Literatura i marksizm , 1929, no. 5.

Polonskii V. P. Blef prodolzhaetsia . Na literaturnye temy , Moscow, Krug, 1927, pp. 37-39.

Polonskii V. P. K voprosu o nashikh literaturnykh raznoglasiiakh. Stat"ia pervaia.

Kriticheskie zametki po povodu knigi G. Lelevicha "Na literaturnom postu" . Na literaturnye temy , Moscow, Krug, 1927.

Polonskii V. P. Lef ili blef . Na literaturnye temy , Moscow, Krug, 1927.

Shklovsky V. B. "Eshche nichego ne konchilos"..." ["Everything Hasn"t Ended Yet..."], Moscow, Propaganda, 2002.

Shklovsky V. B. O Maiakovskom , Moscow, Sovetskii pisatel", 1940.

Shklovsky V. B. V svoiu zashchitu . Gamburgskii schet , Moscow, Sovetskii pisatel", 1990.

Toddes E. A., Chudakov A. P., Chudakova M. O. Kommentarii . In: Tyn-yanov Y. N. Poetika. Istoriia literatury. Kino , Moscow, Nauka, 1977.

Trotsky L. D. Formal"naia shkola poezii i marksizm . Literatura i revoliutsiia , Moscow, Politizdat, 1991.

V. B. Na temy dnia: Blizhe k zhizni! . Petrogradskaia pravda , January 27, 1920, no. 18.

Zagorskii M. Kniga. Sredi knig i zhurnalov. "Peresvet". Kn. 1. "Knizhnyi Ugol". Vyp. 8.

"Severnye dni". Kn. II . Vestnik iskusstv , 1922, no. 2.

Zelinskii K. Kak sdelan Viktor Shklovskii . Zhizn" iskusstva , 1924, no. 14.

Zhits F. Viktor Shklovskii. "Sentimental"noe puteshestvie". L.: Izdatel"stvo "Atenei", 1924 . Krasnaia nov" , 1925, book 2.

Zhits F. Viktor Shklovskii. "Tret"ia fabrika". Izd. "Krug". 140 str. 1926 g. . Krasnaia nov" , 1926, no. 11.

Я начну немного издалека, с самого начала XIX века, потому что все это может понадобиться для ощущения эпохи - и потому что это был единый процесс.

Роль русских журналов в этот период велика и многообразна. Журналы - источники просвещения, проводники философской, эстетической, политической и экономической информации. Вся художественная литература, не говоря уже о критической, проходила через журналы.
Новая русская журналистика возникла в самом начале XIX века, или даже в последнее десятилетие XVIII. «Московский журнал» Карамзина, выходивший в 1791-1792 годах, вряд ли кто-то может помнить, но его же «Вестник Европы» (1802-1803) уже ближе к нам образованные люди старше шестидесяти лет могут помнить, как его читали их родители, например). Это первые русские журналы, созданные по западноевропейскому образцу - журналы с постоянными отделами, в том числе и критики, разнообразие материала, более или менее единое идеологическое и художественное направление, увлекательность и доступность изложения и, наконец, определенная периодичность.
В первой половине века значимы такие журналы, как «Московский телеграф» (1825-1834), «Телескоп» и приложение - газета «Молва» (1831-1836), «Современник» (выходил с 1836 года) и «Отечественные записки» (с 1846). Два последних журнала будут играть исключительную роль в общественно-политической жизни второй половины XIX века.
Хотя я буду говорить в основном о журналах, невозможно не упомянуть о знаменитой одиозной газете XIX века - это «Северная пчела» (1825-1864), основанная столь же знаменитым и одиозным Булгариным. Внимание, до 1825 года это оплот либеральных идей, в ней печатались поэты-декабристы, после - верноподданнический орган, за что подвергается ряду полемических выпадов и насмешек со стороны чуть ли не всех других журналов. С 1860 года вновь меняет курс в сторону демократического, в ней начинают печатать статьи о Некрасове и Салтыкове-Щедрине. Тем не менее все время своего существования считается негласным органом III отделения.
Недолго существует «Литературная газета», в издании которой принимал участие Пушкин - в 1830-1831 годах эта газета считается оппозиционным изданием, следует традициям декабристской журналистики. В ней печатаются как русские (Гоголь), так и зарубежные (Гюго) писатели.
Газета под таким же названием появляется в 1840-1849 годах, имеет подзаголовок: «Вестник наук, искусств, литературы, новостей, театров и мод» и общепрогрессивную направленность.
«Московский телеграф» - журнал, издавался в 1825-1834 годах. Яркой литературной направленности не имел, зато в нем печатались статьи по философии, истории литературы, истории, государственному и частному хозяйству, естественным наукам, в том числе и переводные.
«Телескоп» - тоже не блистал яркой художественной литературой, зато служил площадкой для полемики по самым разным вопросам - лингвистическим, историческим и даже естественнонаучным. Первые статьи Белинского появляются именно в «Молве».
Именно в «Телескопе» появились зачатки тех явлений, которые позже будут называться славянофильством и западничеством.
Западническое и славянофильское направление мысли возникает в 30-40 годах в полемике о пути развития России. Названия очень условны, и ни в коем случае нельзя считать одно из этих направлений оппозиционным, а другое - верноподданническим. И то и другое было оппозицией по отношению к официальному курсу. Западники были сторонниками европеизации России, развития ее экономики, культуры, политики и общественных учреждений по пути западноевропейских государств. Среди них были либералы, сторонники постепенных реформ, и радикалы (демократы) - сторонники революции. Собственно, с этим была связана полемика между «Отечественными записками» и «Современником» (см. ниже). К западникам относились Т.Н. Грановский, М.Н. Катков, И.С. Тургенев, П.Я. Чаадаев, Б.Н. Чичерин и др. Крайне левое крыло западников - А.И. Герцен, В.Г. Белинский, Н.П. Огарев, отчасти М. А. Бакунин.
Славянофилы, напротив, отстаивали идею самобытности общественного строя России и русской культуры, причем истоки этой самобытности видели в особом характере православия. Западу они приписывали рационализм и разобщенность, а в России видели патриархальность, духовную целостность. Славянофилы призывали к отказу от того пути, по которому Россия шла с реформ Петра I - в частности, между прочим, возражали против отделения образованных классов от низших и видели спасение в народной жизни, быте и нравах. (Помните в «Отцах и детях» спор Базарова и Павла Петровича? «(Базаров): А я тогда буду готов согласиться с вами, - прибавил он, вставая, - когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
- Я вам миллионы таких постановлений представлю, - воскликнул Павел Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.
Холодная усмешка скривила губы Базарова.
- Ну, насчет общины, - промолвил он, - поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на деле, что такое община, круговая порука, трезвость и тому подобные штучки.
- Семья наконец, семья, так, как она существует у наших крестьян! - закричал Павел Петрович.
- И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах?» Позиция Павла Петровича не соответствует славянофильской в целом, он скорее близок западникам-либералам, но данный обмен репликами прекрасно иллюстрирует способ полемики славянофилов и западников-демократов).
К славянофилам относятся критик И.В. Киреевский, поэт, философ и критик А.С. Хомяков, С.Т. Аксаков, автор книги «Детские годы Багрова-внука», и его сыновья К.С. Аксаков и И.С. Аксаков, тоже литературные критики.
Постоянного журнала у славянофилов не было по причинам цензуры. У них выходит ряд сборников статей, в 50-х годах, когда цензура несколько смягчилась, появляются журналы «Молва», «Парус» и «Москвитянин».
В 1861-1863 годах выходит журнал «Время», издаваемый Ф.М. и М.М. Достоевскими. В нем развиваются идеи почвенничества, которое является, в сущности, модификацией славянофильства - в почвенничестве признается самобытный путь России, но не отрицается исторический прогресс, которому, впрочем, придается иное значение, чем у западников.
Вообще в описываемое время в политической и общественной жизни одобряется скорее умеренное западничество, чем славянофильство. Западнические журналы активно полемизируют друг с другом, а у славянофилов, как видим, своего журнала нет.
Среди западников есть как верующие (Грановский), так и атеисты (Бакунин), например, как либералы, так и демократы. Славянофилы по большей части православные, зачастую демонстративно.
После реформ 1861 года умеренные западники отчасти сближаются со славянофилами.

«Отечественные записки» выходят в Петербурге с 1818 года. До 1839 года журнал в основном был заполнен статьями на исторические и географические темы. Его подлинный расцвет начинается с 1839 года, когда издатель преобразовал его в ежемесячный «журнал учёно-литературный» большого объёма (до 40 печатных листов). Каждый номер содержал разделы «Современная хроника России», «Науки», «Словесность», «Художества», «Домоводство, сельское хозяйство и промышленность вообще», «Критика», «Современная библиографическая хроника», «Смесь». В нем принимают участие писатели и критики самых разных поколений и направлений, и западники и славянофилы. Критическим отделом руководит знаменитый критик, оказавший влияние на весь литературный процесс второй половины XIX века и на всю школу русской литературной критики, В.Г. Белинский. Постепенно журнал становится отчетливо западническим органом. В 1847 году Белинский, а с ним и Герцен, по ряду причин, в том числе и бытовых, переходят в журнал «Современник», и «Отечественные записки» становятся изданием либерально-западнической ориентации, в то время как «Современник» приобретает отчетливо демократически-революционный оттенок.
Журнал «Современник» был основан в 1836 году, к его основанию был причастен Пушкин. В частности, там была напечатана «Капитанская дочка». До 1843 года журнал выходил 4 раза в год. В 1846 году журнал пришел в упадок и был продан Некрасову и Панаеву.
С тех пор программу журнала определяли статьи его идейного вдохновителя Белинского. В нем печатаются произведения передовых авторов - Гончарова, Герцена, Тургенева, в нем напечатана повесть Дружинина «Полинька Сакс», в нем же печатаются переводы романов Диккенса, Теккерея и Жорж Санд. С 1858 года журнал начинает вести резкую полемику с либеральным направлением, окончательно становится откровенно революционным. В это время его покидает Тургенев (и вскоре после пишет роман «Отцы и дети» - полемика с демократами в романе присутствует отчетливейшим образом).
В июне 1862 года журнал приостановлен на 8 месяцев, снова начинает выходить в начале 1863 года.
В Лондоне в 1855-1868 годах издается альманах западников Герцена и Огарева «Полярная звезда». Это первый неподцензурный русский демократический журнал. В нем откровенно призывают к революции, печатаются свободолюбивые стихи Пушкина, Лермонтова, Рылеева, публикуются различные разоблачительные материалы. Несмотря на это, запрещен в России журнал не был и, по слухам, Александр II открывал заседания кабинета министров словами «Все ли прочли последний выпуск «Полярной звезды»? Отношение к Герцену изменилось после польского восстания 1863 года:), когда он встал на сторону Польши и осудил Российскую империю.
Итак, сухой остаток. В настоящее время выходят газета «Северная пчела», журналы «Отечественные записки», «Современник» (Санкт-Петербург), «Молва», «Парус» и «Москвитянин» (Москва) (но они вряд ли могут доходить до нашего города, так как выходят очень небольшим тиражом), «Полярная звезда» (Лондон)

Литературный контекст: журналы и журнальная полемика. Русская литературная критика XIX века. Предисловие Литературная критика 60 годов 19 века

Славянофилы и западники

Аннотация научной статьи по языкознанию и литературоведению, автор научной работы - Левченко Ян

Похожие темы научных работ по языкознанию и литературоведению, автор научной работы - Левченко Ян

From Dispute to Persecution: Rhetoric of Debates Surrounding the Formalist Circle in the 1920s

Текст научной работы на тему «От полемики к травле: риторика спора вокруг формалистов в 1920-е годы»